культурный слой

Начать все заново

И, слово, в музыку вернись

Вообще, каждая национальная поэзия имеет несколько своеобразных интонационных потоков, очень трудно описываемых, но определяемых на искушенный слух или интуицию. Каждый из этих потоков несет свой способ созерцательности и выразительности. Причем, поэты разных эпох и направлений, по-разному владеющие словесным материалом, могут быть представителями одного интонационного потока. Иногда, если поэты следуют друг за другом, со стороны это ощущается как подражание или заимствование и наконец как влияние одного на другого. Но на самом же деле поэт интуитивно чувствует, какой из интонационных потоков ему ближе, органичнее, и как бы подхватывает его, примеряет, развивая по-своему на новом этапе существования языка. При этом нельзя свести интонацию к типу лирики. Один и тот же интонационный поток может вбирать в себя и философскую и любовную и пейзажную лирику, и даже эпические мотивы.

В тот или иной период времени существуют наиболее яркие представители определенных интонационных потоков и второстепенные. Поэтому тот поток, который был наиболее ярко выражаем в девятнадцатом веке Тютчевым, сравнительно с другими эпохами мы можем назвать «тютчевским». Трудно вычленить отдельные элементы интонации, потому что они воспринимаются на слух как цельность, как данность и могут принадлежать одновременно разным интонационным потокам, отличным друг от друга, видимо, способами их комбинирования, применения, наполнения смыслом. Для интонации тютчевского направления характерны созерцательность, внутреннее напряжение, напоминающее напряжение мыслительного процесса, своего рода лаконизм, сдержанность выражения, медитативность (созерцательность), стремление понять недоступное; но сказать об этом так - значит не сказать ничего, главное не в этом, а в чем-то не проговариваемом, но ощутимом.

Интонация, представляемая Тютчевым в XIX, появилась в русской поэзии со времен Ломоносова точно (хотя, наверное, если исследовать, то можно обнаружить ее и в предшествующей древнерусской литературе). У Ломоносова она прежде всего звучит в его «Размышлениях…»: «Открылась бездна звезд полна./ Звездам числа нет. Бездне дна».

Похожая интонация заметна и в некоторых стихах Державина, особенно в последнем стихотворении: «Река времен в своем стремленьи/ Уносит все дела людей/ И топит в пропасти забвенья/ Народы царства и царей».

Из более близких к Тютчеву поэтов эта интонация проходит через ряд стихов Баратынского: «Нет, обманула вас молва,/ По-прежнему дышу я вами,/ И надо мной свои права/ Вы не утратили с годами./ Другим курил я фимиам,/ Но вас носил в святыне сердца;/ Молился новым образам,/ Но с беспокойством староверца».

Чем более поэзия освобождается от жанровых рамок, тем сильнее проявляются в ней интонационные начала.

В двадцатом веке этот интонационный поток был наиболее полно проявлен Мандельштамом (конечно, со своей уникальной лексикой и метафоризмом). Уже в первом стихотворении «Камня», чувствуется преемственность интонации.

«Звук осторожный и глухой/ Плода, сорвавшегося с древа,/ Среди немолчного напева/ Глубокой тишины лесной…».

Привыкшему к тютчевскому образному параллелизму покажется, что дальше должен следовать еще один катрен, но это уже не Тютчев, а Мандельштам, здесь этот параллелизм – в фигуре умалчивания, в недосказанности, при той же интонационной направленности.

Даже названия некоторых текстов у Мандельштама близки к тютчевским, например, «Silentium»

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи.

Лишь жить в себе самом умей –
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, –
Внимай их пенью – и молчи!..
***

Она еще не родилась,
Она и музыка, и слово
И потому всего живого
Ненарушаемая связь

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазуревом сосуде.

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

При уникальности каждого текста чувствуется какая-то внутренняя глубинная перекличка, не говоря уже об интонационной. То же можно сказать и о других стихах, например, «Я лютеран люблю богослуженье…» Тютчева и «Лютеранин» Мандельштама. Видно, что последний ощущал свою внутреннюю близость к обозначенному интонационному потоку и осознанно, а может, подсознательно следовал и развивал его.